Расул Гамзатов
времена и Дороги
Посвящаю Шапи Казиеву
 |
В скалистых трущобах блуждающий зверь
Иль смерть повстречает, иль сыщет тропу. (Махмуд)
Тяжело живется абиссинцам! (Г.Цадаса)
Времена были незабываемые. (Ш.Микаилов)
1.
В заснеженном окне встает рассвет,
Уже декабрь, который мне пророчит,
Что к белым журавлям еще короче
Мой путь теперь,
и возвращенья нет.
Мой алфавит немало пострадал,
Пока до буквы «Ш» от «А» добрался,
Шапи, в календаре моем остался
Листок последний.
Я его сорвал.
Не уцелели башни грез моих,
Их глыбы катятся легко и грозно,
Вниз увлекая трепетные весны,
Любовью наполнявшие мой стих.
Морская ширь все примет без печали,
И с толщей вод сольется толща лет...
Уже декабрь. Пора...
И все же — нет!
К зиме суровой я готов едва ли...
2.
Я не готов, я вовсе не готов,
Я абиссинцам шлю приветы бодро.
И к моему писательскому одру
Не торопите вечности послов.
Пускай я таю, как в ночи свеча,
В моей душе еще немало света,
Еще хочу я странствовать по свету,
Пренебрегая мнением врача.
Нетрудно было изменить маршрут,
Но плох мотор, и колесо пробито...
Куда спешу я колеей изрытой?
Пути такие к счастью не ведут.
Хотел отведать время — не созрело.
Когда созрело — ели без меня,
Когда досталось — выплюнул, кляня,
Я это время, что прогнить успело.
Живу иль нет — не знаю я, не знаю.
Я проиграл любви последний матч.
И, как вратарь, поймавший трудный мяч,
Свою седую голову сжимаю.
3.
Я стал седым, стал белым от того,
Что сладкие мне боком вышли груши,
Которые с начальством мирно кушал...
Виню себя, и больше никого.
Мне исколола, исколола грудь
Игла уже пустого сожаленья,
О том, что тех, чье место в отдаленьи,
Я приближал, не разглядев их суть.
Как ветка персика любовь моя цвела,
Пока от града не прогнулась в пояс.
И между нами встал товарный поезд,
Когда меня любимая звала.
Во все вокзальные я бил колокола,
Но замер поезд, как осел на льдине,
Толкал назад, тянул вперед...
Поныне
Стоит состав — железная гора.
Его ль вина — там красный свет горит,
И путь закрыт. Дежурный — в амнезии.
А позади — несчастная Россия
На рельсах, как Каренина, лежит.
4.
А тот, кто обещал на рельсы лечь,
Стал режиссером этого позора.
Его бояр бесчисленная свора
Не собиралась ничего беречь.
Пока кругом неслось на все лады:
Дзержинский, миновало ваше время!
Лукавых мудрецов лихое племя,
Распродало Вишневые сады.
Нам новые законы написали,
И принялись по-своему рулить,
Да так, что все сумели растащить...
А виноватых нет... И не искали.
Как партизаны, в Беловежской пуще
Биллиардисты били по шарам.
И разогнали по своим углам
Пятнадцать неделившихся республик.
Я собираю те воспоминанья,
Как облако — дыхание озер,
И в Думе моих мыслей снова спор,
Как вечером на сельском годекане*.
5.
Не знаю, я не знаю что за снег
В горах такое породил ненастье.
Иль это время, полное напастей,
В засаде поджидало, как абрек.
Что за очки у сердца моего? —
Минувшее ясней того, что рядом.
Каким меня окутывает чадом,
Что впереди не видно ничего?
И в небесах не разглядеть уже
Звезду, что вдохновение дарила,
Звезда другая в небе засветила,
Расплатою грозя на рубеже.
6.
Но даже звезды, кажется, мельчают,
Они все дальше от людских невзгод.
Как сестры, что поссорились, и вот —
Друг друга уж давно не навещают.
Похожи на окурки сигарет
Мои давно забытые дороги.
И как бутылок выпитых осколки
Блестят обломки тех беспечных лет.
Тропинки горные похожи на веревки,
Что в скирдах хлеб от ветра берегут.
А мои весны змейками бегут
В сияньи молний с редкою сноровкой.
Змея линяя, сбрасывая кожу,
Становится сильнее и мудрей.
Людская совесть, в саже наших дней,
На черных змей становится похожа.
7.
Достоинство таится, точно вор.
Народу много — но людей так мало.
В пыли любовь, и схоронили славу.
Но мы без них — уже не дети гор.
Чины, чины, чины, чтоб им пропасть,
Честь отдающим кошелькам бездонным.
Пусть знать и челядь сгинут в брани кровной,
Закрыв свою прожорливую пасть.
Летать рожденных ползать научили,
Рожденных ползать — вижу в облаках.
Есть ноги из голов, прости Аллах,
И головы, которые ногами были.
Налей мне “белой”. В этой кутерьме
Не выпив, не смогу я разобраться.
А так — пойму я что-то, может статься...
Но врядли и она поможет мне.
8.
Прощай, что было, было и прошло,
Закрыли тучи призрачное счастье.
И вот хирург меняет, как запчасти,
Мне сердце. Мол, состарилось оно.
Другое сердце пусть дадут другим,
А мне мое, измученное, ближе.
Оно еще, по-юношески слышит
Любви небесной сокровенный гимн.
И живописец знает в деле толк:
Чтоб молодым меня увековечить,
Он на мои натруженные плечи
Другую голову по-дружески кладет.
Другая голова — другим нужней.
Им не достигнуть высоты иначе.
Я и за две, за сто голов впридачу,
Не соглашусь расстаться со своей.
9.
Прощай и ты, лет наших колесо,
Что целый век старательно скрипело.
Политиканы тщатся переделать
Глаза мои и уши заодно.
Что я услышу новыми ушами?
Как дуют в горн страны наоборот?
А что замена глаз мне принесет?
Увижу ли развязку этой драмы?
Уж по утрам рассвет не настает.
А радуга моя в какой темнице?
Вслед за зимой весне пора явиться,
Но май в сугробах снова пропадет.
Как на току упрямые быки
Молотят вкруговую чечевицу,
Все, что могло еще со мной случиться,
Уходит в прошлое, желанью вопреки.
10.
Отцовский возраст я преодолел,
Но не достиг его глубин поныне.
Наверно есть на то свои причины,
Что к высоте его я не взлетел.
Средь сверстников моих — один Гамид,
В Цада остался — сколь ушло народу!..
В аварской поэтической породе
Я старший — биография твердит.
Пусть голова моя — не серебро,
Она не от веселья поседела.
Пусть в голове не золото, но пел я
Не для наград, а веруя в добро.
Как лестница, в неведомую даль
Кровавыми ступенями уходят
Мои стихи.
Останутся ль в народе,
Забыты ль будут?
Не узнаю, жаль...
11.
Мне Мурсал-Хан не выколол глаза,
Хоть на красавиц я глазел немало.
И губы, как Марин, не зашивали,
Хоть лишнего немало я сказал.
Ирчи Казак в цепях в Сибирь попал,
И я там был, но был вполне свободен.
Как Батырай, за песни о народе
Владыкам я быков не отдавал.
И яду мне никто не подносил
В вине, на свадьбе, как Эльдарилаву.
Я воспевал в стихах Хочбара славу.
Но на костер, как он, не угодил.
Без жарких споров я не помню дня.
Я дерзок был, известный был повеса.
Но не нашлось в горах у нас Дантеса,
Который бы хотел убить меня.
12.
Не в восемнадцатом родился я году,
Был мал еще, когда пошли расстрелы.
В тридцать седьмом мы дружно гимны пели,
Мальчишки, не понявшие беду.
В сорок девятом были рукописи целы,
В космополиты я не угодил.
В авангардистах тоже не ходил,
И кулаками вождь в меня не целил.
Нет, не Махмуд** я. Нет, я не Махмуд,
Свою Муи не похищал я тайно.
Я, с Патимат увидевшись случайно,
Почувствовал — ее мне отдадут.
Вокруг не замечая ничего,
Какое счастье мне она дарила!..
Мюрид любви — она меня хранила
Как подданного сердца своего.
13.
Я много видел и добра, и зла —
Был Сталин вождь, а после — вне закона.
Других вождей легко сдувало с трона...
“Кузькина мать” — и та не сберегла.
Сменил Хрущева Леонид Ильич,
Грудь в звездах — точно коньяка бутылка.
“Процесс пошел...”. Мы снова на развилке...
Мне перемен тех странных не постичь.
Вопросов сотни на моем листе,
Ответы на которые не знаю.
И до сих пор еще не понимаю
Как уцелел я в злые годы те.
Вы бросьте в море тысячи цветов,
На дне его лежат мои мечтанья.
Пусть памятник несбывшимся желаньям
Летит по небу выше облаков.
2003 г.
Перевод Ш.Казиева
* Годекан — общественное место в ауле, где горцы собираются для бесед, обсуждения новостей и т.д.
** Махмуд из Кахаб Росо — классик аварской поэзии.
